О поэтическом переводе

Готов биться об заклад, что вы не читали Марка Твена, едва ли читали Конан-Дойла и Эдгара По, вряд ли знакомы со Свифтом и Стивенсоном, не знаете Байрона и уж тем более понятия не имеете о Шекспире и Чосере. Причём это вовсе не означает, что вы относитесь к «поколению ЕГЭ», которое после 11 лет «учения» умеет разве что ставить крестики да тыкать пальцем в «гаджиты». Весьма вероятно, что вы имеете за плечами одно или даже не одно высшее образование, умеете думать, не смотрите телевизор и часто читаете. Даже вышеупомянутых авторов. Даже Чосера. И всё-таки…

 

Пояснить свою мысль я хотел бы высказыванием Гарсиа Маркеса, который однажды заметил, что переводчик прозы является рабом автора, тогда как переводчик поэзии – его соавтор.

 

Конечно, насчёт Твена и Дойла я несколько сутрировал. Мы все их, конечно же, читали. То есть, даже если не в подлиннике. Мы знаем фабулу, мы представляем себе, как говорят персонажи, мы «слышим» авторский голос. Чего, увы, никак нельзя сказать о произведениях стихотворных.

 

Давайте вместе заглянем на «творческую кухню» поэта-переводчика и посмотрим, что и из чего там получается. Просто ради любопытства. Возьмём, быть может, не самое известное, но много переводившееся стихотворение Лорда Байрона, посвящённое нашей загадочной спутнице – Луне. В оригинале оно звучит таким образом:

 

Sun of the sleepless! melancholy star!

Whose tearful beam glows tremulously far,

That show'st the darkness thou canst not dispel,

How like art thou to joy remember'd well!

 

So gleams the past, the light of other days,

Which shines, but warms not with its powerless rays;

A night-beam Sorrow watcheth to behold,

Distinct but distant -- clear -- but, oh how cold!

 

Если вы не слишком сильны в английском, тем более поэтическом, тем более слегка устаревшем, посмотрим подстрочный перевод:

 

Солнце бессонных! Меланхоличная звезда!

Чей слёзливый луч сияет боязливо далеко,

Так что ты не можешь рассеять темноту,

Как ты похожа на достопамятную радость!

 

Так поблескивает прошлое, свет былых дней,

Который светит, но не греет своими бессильными лучами;

Ночной луч, который стремится увидеть Грусть,

Отчётливый, но далёкий… ясный… но ох какой холодный!

 

И это Байрон? – спросит придирчивый читатель. Да, друзья, подстрочники – дырявая изнанка красивой поэзии. В них лишь смысл, и ничего больше. Для перевода прозы их иногда вполне достаточно. Дальше переводчику нужно только хорошо знать родной язык (что в наше время вещь почти уникальная), чтобы передать этот смысл теми штампами, к которым привык русский глаз. Конечно, если оригинал самобытен, то задача становится сложнее и интереснее. Если в силу его исторической отдалённости прозаический перевод ещё и приходится стилизовать, ещё лучше. Но, увы, всё же прав Маркес: это труд рабский, вторичный. Для перевода же поэзии, тем более высокой, смысл отступает на второй план, а на первый выходит форма, ощущения, звучание, «послевкусие», наконец. Переводчик становится соавтором. Каким, в частности, для многих античных авторов стал Александр Сергеевич (Пушкин, уточняю я для «детей ЕГЭ»), который брал за основу их латинские нерифмованные вирши и превращал в шедевры русской словесности.

 

Вернёмся к Байрону. Вот как «прочитал» это стихотворение Алексей Константинович Толстой:

 

Неспящих солнце! Грустная звезда!

Как слёзно луч мерцает твой всегда!

Как темнота при нём ещё темней!

Как он похож на радость прежних дней!

 

Так светит прошлое нам в жизненной ночи,

Но уж не греют нас бессильные лучи;

Звезда минувшего так в горе мне видна;

Видна, но далека – светла, но холодна!

 

А вот ещё одно прочтение – Н. Маркевича:

 

О солнце тех, кто не вкушает сна,

Звезда задумчивых, печальная луна!

Украся свод небес эфирный и пространный,

Сколь ты прелестна для очей!

Но луч твой нежный и туманный

Не разгоняет тьмы ночей.

 

Луна! Твоим лучам равно воспоминанье

О наслажденьях прошлых лет:

Других времён далёкий свет, -

Просекших радостей сиянье,

Для нас озарено небесной красотой,

Оно задумчивость рождает;

Но слабый луч его на сердце оставляет

Печали хлад и мрак ночной.

 

Не знаю, как вы, а я бы назвал это переводом с большой натяжкой, поскольку, на мой взгляд, стихотворение должно укладываться в заданный автором размер и объём. Возьмите какие-нибудь стихотворение из сборника «Цветы зла» Бодлэра, где на каждой строчке буквально по два-три слова, и перескажите его онегинской строфой или гомеровским гекзаметром – это уже будет совсем не Бодлэр.

 

А вот что предлагает нам ещё один известный переводчик, практически современник Байрона, Иван Козлов:

 

Бессонное солнце, в тумане луна!

Горишь ты далёко, грустна и бледна.

При тусклом мерцанье мрак ночи страшней,

Как в памяти радость утраченных дней.

Минувшее блещет меж горестных туч;

Но сердце не греет томительный луч,

И радость былая, как ночью луна,

Видна, но далёко, ярка, но хладна.

 

Последняя строчка получилась какой-то уж больно «колдобистой», на мой вкус. Размер стихотворный, если вы заметили, тоже не байроновский. Что ж, почти заря русской поэзии. А вот как видит то же самое поэт «серебряного века» Афанасий Фет:

 

 

О, солнце глаз бессонных! Звездный луч,

Как слёзно ты дрожишь меж дальних туч!

Сопутник мглы, блестящий страж ночной,

Как по былом тоска сходна с тобой!

 

Так светит нам блаженство давних лет:

Горит, и всё не греет этот свет;

Подруга дум воздушная видна,

Но далеко – ясна, но холодна.

 

 

Не думаю, что «сопутник», «сходна» и «по былом» появились тут от хорошей жизни, но поэтам, как говорится, простительно. Наконец, не мог не потискать Байрона мэтр советской школы перевода (кстати, совсем не плохой школы в принципе), товарищ Самуил Маршак:

 

Бессонных солнце, скорбная звезда,

Твой влажный луч доходит к нам сюда.

При нём темнее кажется нам ночь.

Ты – память счастья, что умчалось прочь.

 

Ещё дрожит былого смутный свет,

Ещё мерцает, но тепла в нём нет,

Полночный луч, ты в небе одинок,

Чист, но безжизнен, ясен, но далёк!..

 

Поскольку время было коллективное, вероятно, именно этому обстоятельству мы обязаны появлением местоимений «нам», которых и близко нет у «эгоиста» Байрона (причём в двух соседних строчках, что не есть красиво). Последняя строка, опять же, сугубо на мой вкус, грешит полным отсутствием романтической певучести, о чём дерзкий Самуил, видно, не думал, когда ставил подряд четыре слова, заканчивающихся на согласную.

 

Хватит критиковать! - вправе дёрнуть меня за рукав возмущённый читатель. Сам бы попробовал! Подобный вопрос я предвидел. А потому попробовал. Правда, в далёком студенчестве, когда ещё хотелось выражаться романтично и ставить перед собой почти неразрешимые лингвистические задачки. Оставляю вас с тем, что у меня тогда получилось (или не получилось, о чём судить не мне):

 

Ночей бессонных томная звезда,

Чей слабый свет слезой бежит сюда,

Рассеять тщетно силясь мрак густой!

Как ты печальна радостью былой!

 

Так прошлого забытый луч мерцает:

Он только светит, но не согревает.

Звезда во мгле отчетливо видна,

Но далека, чиста – но холодна…